Своим я намекнула по телефону, что, возможно, скоро выйду замуж. Мать сначала начала причитать на тему «конец учебе», а потом заявила, что не будет мне помогать, если я это сделаю. Ее угрозы, как и помощь, были эфемерны и ничего для меня не значили, скорее даже вызвали огромное желание сделать наоборот.
Семен пропустил почти весь семестр. На военной кафедре на него нарисовали большой зуб с перспективой отчисления из института. Мать подсуетилась, нашла какие-то ходы, и все было улажено. Остальные дисциплины я старательно вбивала в голову моего жениха, пока неожиданное появление нового в нашей жизни персонажа не прервало наши занятия. У тети Любы объявился племянничек, отставной офицер из Одессы, который решил облагодетельствовать бабу Любу, взяв ее к себе. Конечно, не полубезумная старушка была нужна ему, а ее большая, хоть и старая, квартира в центре Горького. Обмен уже был подобран. Бабу Любу никто не спрашивал, она ворчала и плакала, но не смела отказать. На второй день после приезда племянничек ободрал в моей комнате обои и заявил, что завтра придут маляры. Церемониться он не привык, а съезжать мне было некуда.
Спас меня Серега Устьянцев, предложив поселиться у него в мастерской, которую он снимал, чтобы спокойно творить, когда жена возвращалась в его жизнь и в его комнатку. В эту весну жена не вернулась, и мастерская пустовала. Хозяйка, женщина простая, но строгая, боялась, что Серега не заплатит за простой. Ему пришлось идти к ней с повинной и уговаривать пустить меня на несколько месяцев, пообещав вернуть долг. Серега оказался настоящим другом, хотя я и отказывалась считать с ним звезды. Хозяйка поначалу отнеслась ко мне подозрительно, решив, что я – любовница Устьянцева. Но никто, кроме Семена, который представился моим женихом, ко мне не ходил, и вскоре она успокоилась.
Комнатка моя находилась на чердаке небольшого частного домика, стоящего на берегу реки в старой Слободке. В левом углу проходила труба от русской печки, а в правом находилась кровать, вернее, поставленная на кирпичи сетка от детской кроватки, на которой мог поместиться разве что маленький Устьянцев или я, правда, с некоторым трудом. Перед окном стоял маленький верстачок и мольберт, все остальное пространство занимали краски, кисти и инструмент, разложенный по многочисленным коробочкам и ящичкам. Кроме того, мною был обнаружен допотопный проигрыватель с набором виниловых пластинок, по большей мере с классической музыкой, исполняемой на органе и клавесине. Хозяйка, женщина на редкость деликатная, почти никогда ко мне не поднималась, так как на чердак вела шаткая, почти отвесная деревянная лестница, а свет можно было зажечь только из моей комнаты. На чердаке водилась масса мышей и котов, которых я боялась почти одинаково, причем коты имели обыкновение подбрасывать под дверь свою добычу, из-за чего я неоднократно в темноте поскальзывалась и орала страшным голосом. В остальном, все было прекрасно, была бурная весна, с восходом солнца металлическая крыша нагревалась, и кусок картона, который служил потолком, почти беспрепятственно пропускал тепло днем, а по вечерам комнатка нагревалась от трубы топящейся внизу печки.
Весна роковым образом действовала на Семена. Он, как всегда, запил. Время от времени он спохватывался за день-два до экзамена, пытаясь в своем похмельном мозгу уложить мой краткий пересказ. Экзаменов предстояло много, двойки перемежались тройками, а где-то посредине он просто пропал. После пропущенного экзамена я позвонила ему, чтобы попрощаться. Мысль «Пора умывать руки» оформилась достаточно отчетливо. Но номер не прошел. Трубку взяла мать, она плакала. Семена не было дома третьи сутки, и она думала, что я знаю, где он. Лучше бы я не звонила, теперь она испугалась еще больше. Сердце у нее ныло, давление скакнуло, она лежала и пила таблетки. Я попыталась успокоить ее:
– По моим данным он жив-здоров, просто пьет с приятелями.
Видимо, я ее не совсем успокоила, потому что она заплакала в голос, после чего мне не оставалось ничего, кроме как пообещать найти ее ненаглядного сыночка.
Я бегала по его друзьям, но всегда на шаг отставала:
– Да, он был здесь, с Хорьком, очень пьяный.
– Да, был вчера, пьяный, занимал деньги.
– Да, был только что, занял трешку.
Я ходила за ним по пятам, голодная и уставшая. Вечером позвонила его матери. Сказала, что его видели час назад, абсолютно живым, и что завтра я непременно его найду, так как круг его возможного обитания значительно сузился. И она успокоилась. Она так надеялась на меня, что отступить было невозможно.
Утром, камушком в окно, меня разбудил Устьянцев. Он поднялся ко мне и осведомился, как идут поиски.
– Спасибо, хреново.
Я подкрашивалась, а он сидел напротив и отвлекал меня разговорами.
– Я назначил себя тебе в помощь, вдвоем веселее.
– Ага, двое – уже целый комитет по спасению.
Я упорно возвращала к жизни бледное осунувшееся лицо, и Серега не оставил это незамеченным:
– Ну, и свинья же твой Семен. Ты уже на себя не похожа. Полюбила бы ты лучше меня. А что, у меня нет зубов, нет денег, но есть сердце, и я умею любить. Давай бросим его к черту, будем любить друг друга, и я принесу тебе счастье.
Он балагурил, так говорят только тогда, когда заранее знают ответ. Я только взглядом ответила:
– Отстань, не до тебя!
Он понял мой взгляд правильно.
– Сейчас я прочту тебе такое стихотворение, что ты меня сразу полюбишь!
Я улыбнулась:
– Валяй.
Конечно, он беспокоился о Семене, но главной целью визита было непреодолимое желание прочесть кому-нибудь новое стихотворение. Я была благодарным слушателем. Да, Серега умел любить. Он чувствовал любовь во всем, он понимал ее в любом обличье. И умел говорить о ней и на высоких нотах, но без фальши, и на полутонах, ничего не называя своими словами, говоря о чем угодно, казалось, не имеющим отношения к любви, но ощущение ее присутствия оставалось абсолютным. О чем бы он ни писал, он писал о любви. Так было и на этот раз. Мне стало грустно. Опять я полюбила «не того парня». Устьянцев, как бы прочитав мои мысли, спросил:
– Ну что, ты меня уже полюбила?
– Ну, конечно, разве тебя можно не любить?
– В чем же дело? Давай, плюнем на Семена, и ты будешь любить только меня!
– А давай! Будем любить друг друга, пока не придет Семен и не перережет тебе горло.
– Он что, такой ревнивый?
– А ты разве не знал, что у него прадед – грузинский князь? Он об этом только глухому не рассказывал.
– Нет, нет. Кровный месть нам не нужен. Куда пойдем искать?
– На сачок. Надоело бегать. Просто сядем и будем ждать. Больше ему нигде денег не занять, все равно появится.
– Ладно, люблю тихую охоту, готов залечь с тобой в засаду.
– Залечь не удастся. Только засесть. Сачок – не лежбище.
– Сачок – седалище?
– Ой, да ты не знаешь, что такое сачок?
Серега смутился, я явно намекнула на его возраст. Пришлось объяснить:
– Это аллейка в скверике перед факультетом. Там собираются те, кто прогуливает занятия.
– А, сачкуют. Пойдем, сачканем?
– Только сначала что-нибудь съедим.
Устьянцев судорожно зашарил по карманам, нагреб немного мелочи. Я обрадовалась:
– Классно. И у меня около того. Это же целое сокровище.
– ??
– Я же тебя не в ресторан приглашаю. А в ближайшей забегаловке на эти деньги мы купим по два беляша и по стакану кофе.
– Люблю деловых женщин. Тогда поторопимся, я тоже давненько не ел, и меня мутит с голоду при мысли о горячем беляше.
Наши надежды оправдались, беляши были сочные и горячие, и по тому, как Серега их глотал, было понятно, что не ел он давным-давно, видимо, писал, а в такие дни он просто забывал поесть. Я улыбнулась: мы были бы прекрасной парой, вечно голодные и без денег.
Через час мы были на месте. Я листала учебник, но в голове мало что задерживалось. К полудню появился Толик и сообщил, что видел Семена с Хорьком из окна автобуса. Они двигались к Политеху. Полезная вещь – сачок. Рано или поздно кто-нибудь все равно навел бы нас на след.
– Спасибо, Сергей. Дальше я сама.
– Ты уверена, что все рассчитала правильно?
– Конечно. В Политех они могут идти только к Юрке. Если они его застанут, и он даст им денег, то они пойдут пить в ближайшую забегаловку, то есть в «Ласточку».
– А если нет?
– Все равно ближайший путь к деньгам ведет на сачок мимо «Ласточки».
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/
